Even in the nursery a child can be taught to mean by "my Teddy-bear" not the old imagined recipient of affection to whom it stands in a special relation (for that is what the Enemy will teach them to mean if we are not careful) but "the bear I can pull to pieces if I like".
Перевод Н.Трауберг:
“Даже ребенка можно приучить, чтобы он говорил "мой медвежонок" не в смысле "старый, любимый и живой, с которым у меня совершенно особые отношения" (ибо это именно то, чему учит их Враг, если мы не будем бдительны), а "тот, которого я могу разорвать в клочья, если захочу”.
Я привел это место в пример, потому что Льюиса я читал по-русски, в переводе Трауберг, и для меня это место было ярким образцом ситуации, где от читателя требуется живая эмоциональная реакция. Но если сравнить его с оригиналом, сразу бросается в глаза, что в оригинале никакой такой эмоциональной реакции вовсе не предполагалось, напротив. Баламут, напомню - он дьявол. Человеческие эмоции ему глубоко чужды. Нет, он неплохо в них разбирается, ему это надо по работе, но сам он ничего подобного не испытывает. И о ребенке он говорит мало того, что в третьем лице, так еще и в «среднем роде», точнее, в «неодушевленной форме»: «to whom it stands in a special relation». It здесь «оно», «дитя» (можно было бы сказать по-русски), но по-русски говорить о ребенке в среднем роде в высшей степени странно. И посмотрите, как фраза выстроена подчеркнуто-официально: «the old imagined recipient of affection to whom it stands in a special relation» («воображаемый объект старой привязанности, с которым оно находится в неких особых отношениях»). «Дитя» тут не только нечто малоодушевленное, наподобие бродячей собаки - оно еще и предмет отстраненного научного изучения, вроде козявки какой-нибудь.
Что с этим делает Трауберг? А Трауберг - то ли желая «оживить» текст, сделать его менее «бесовским» и более «человечным» (о чем говорит сам Льюис в предисловии к продолжению, «Баламут предлагает тост»: «Настроить разум на бесовский лад легко, но неприятно, во всяком случае — забавляет это недолго. От напряжения у меня как бы сжало дух. Мир, в который я себя загонял, говоря устами беса, был трухлявым, иссохшим, безводным, скрежещущим, там не оставалось ни капли радости, свежести, красоты. Я чуть не задохнулся, пока не кончил книгу, а если бы писал дальше, удушил бы читателей»), то ли с другой целью, переводит всю эту официально-научную канцелярщину в милый текст от первого лица. И «the old imagined recipient of affection to whom it stands in a special relation» превращается в «старый, любимый и живой, с которым у меня совершенно особые отношения». Видите, что получилось? Баламут, которому в оригинале, разумеется, плевать на это абстрактное «дитя», в переводе внезапно встает на его точку зрения, говорит как бы от его лица, проникается его чувствами. В то время как в оригинале он говорит от его лица только в последней части цитаты - там, где "the bear I can pull to pieces if I like", "тот, которого я могу разорвать в клочья, если захочу”, вот тут Баламут вполне согласен с этим воображаемым дитятей. Что не делает беса менее бесовским - но создает совершенно иной образ беса, не тот, который, по всей видимости, имел в виду Льюис. Хотя я не читал всю книгу в оригинале и не могу знать точно - возможно, другие эпизоды книги и в самом деле подталкивают переводчика именно к такому прочтению образа.